Трамвай остановился перед театром, но рав Горовиц ничего не решил. В кассе не осталось билетов, да Аарону и нельзя было ходить в оперу. Он провел время представления в кафе напротив. Рав Горовиц пил кофе, смотря на освещенный тусклыми фонарями подъезд театра.
Покойный отец госпожи Майеровой, господин Эпштейн, преподавал историю в гимназии. Клара знала город. Она устроила судетским детям экскурсии по старым кварталам. Аарон был в синагогах, и навещал кладбище, но все равно пошел еще раз. Ему хотелось услышать голос женщины.
У главного входа начали появляться зрители. Аарон знал, как все происходит в театре. Габи ему рассказывала, в Берлине. Он увидел госпожу Майерову только через сорок минут.
Женщина смутилась:
– Рав Горовиц, я не ожидала…, – Клара вскинула глаза:
– Хотите, я вас проведу за кулисы? Петь не будут…, – алые губы улыбались, – опера закончилась. Посмотрите на декорации.
Пахло пылью, скрипел деревянный пол, шуршали тяжелые, бархатные занавеси. Аарон услышал далекие голоса, из уборных артистов. Кто-то одним пальцем наигрывал на фортепьяно дуэт, из «Волшебной флейты». Бронза мерцала в свете огромной люстры, под потолком. Прожектора потушили. Опустив глаза, Аарон увидел стройные щиколотки, в тонких чулках. Она носила короткую, по новой моде, юбку, едва прикрывавшую колено. На подобное, конечно, и вовсе нельзя было смотреть. Клара шла впереди. Она, внезапно, обернулась:
– Я переоделась, рав Горовиц, – весело сказала женщина, – на спектакле я в комбинезоне работаю. Я и маляр, и плотник, и швея…, – Аарон никогда к ней не прикасался, но сейчас понял:
– У нее, наверное, пальцы иглой исколоты. Госпожа Эпштейнова домоводство преподает, в гимназии. Клара тоже хорошая хозяйка…, – про себя, Аарон называл ее Кларой.
Их окружали декорации последнего акта. Аарон знал либретто. Он смотрел на радостное золото, на блеск драгоценных камней в Храме Солнца. Рав Горовиц, тихо, сказал:
– Как будто ничего…, – Аарон повел рукой, – ничего не случалось, госпожа Майерова. Как будто и нет…, – он вздрогнул. Клара, на мгновение, коснулась его ладони:
– Я хотела, чтобы люди забыли, рав Горовиц. Забыли, что происходит за стенами театра. Хотя бы на мгновение…, – Клара вертела букет роз. Она сглотнула:
– Нельзя, нельзя…, Слабость, минутная. Ты его не любишь, ты замужем. Он хороший человек, нельзя его обманывать…, – Аарон пошел провожать ее, на Винограды.
Дождь закончился, небо прояснилось. Она цокала каблуками по брусчатке. Темноволосую голову покрывала шляпка, с узкими полями. Аарон рассказывал ей о Нью-Йорке и Святой Земле. Клара заметила:
– Мои родители тоже в синагогу не ходили. Папа был атеист. Но мы всегда знали, что мы евреи, рав Горовиц…, – она вздохнула:
– Мама говорила, что мы посылали деньги в Российскую империю, для жертв погромов. Кто бы мог подумать, что опять…, – Аарон вспомнил:
– Папа писал, что тетя Ривка хотела с мадемуазель Аржан встретиться, но не успела. И папе тогда не до Парижа было. Тетя Ривка погибла, муж Эстер вздумал разводиться…
Мишель привез в Прагу новые фотографии. Кузен Авраам, рассматривая их, хмыкнул:
– Я пани Гольдшмидт по Варшаве помню. Я ее в Святую Землю звал. Конечно, – он затянулся папиросой, – у нас не Париж, не Америка…, – перед ними лежал французский журнал Vogue: «Восходящая звезда французского кинематографа на отдыхе в Ницце». Мадемуазель Аржан, в раздельном, по американской моде купальнике, в больших, темных очках, устроилась в шезлонге на корме яхты.
– Корабль Теодор арендовал, – смешливо сказал Мишель, – он летом виллу строил, на Лазурном берегу. Он сам, кстати, водит яхту. Лицензию получил…., – на снимке мадемуазель Аржан сверкала длинными, безукоризненными, ногами богини. Она стояла на корте, в коротких шортах, и легкомысленной блузке, в теннисных туфлях, с ракеткой. Авраам заметил:
– Раву Горовицу на подобное, конечно, смотреть нельзя. Хотя он ее видел, в кино, в Амстердаме…, – Мишель пожал плечами:
– Тогда она только начала сниматься. В «Человеке-звере» она в довольно откровенном виде появляется. Впрочем…, – он полюбовался гордо откинутой назад головой, – нельзя прятать красоту.
Авраам ничего не сказал, но, хмуро, подумал:
– Она еврейская девушка. Теодор православный. Тоже, наверняка, крестится, чтобы за него замуж выйти. Надо было мне, в Варшаве, настойчивей быть…, – он оборвал себя:
– Теперь поздно, дорогой доктор Судаков. Написано: «Звезда кинематографа». Ты доишь коров, собираешь виноград, и, на досуге, грабишь банки…, – он, в последний раз посмотрел на, казалось, бесконечные ноги мадемуазель Аржан. Шорты на ней были белые, шелковую блузку она завязала под грудью. На запястье сверкал браслет:
– Ателье Бушерон, – прочел Авраам, – бриллианты и сапфиры.
Он закрыл журнал, отдав его кузену.
На Виноградах Аарон остановился перед ее подъездом:
– Скажи, что ты ее любишь, с тех пор, как ее увидел…, – укрывшись в его объятьях, она отвечала на поцелуи. Вынув ключи из ее руки, Аарон открыл дверь. Ночью он предложил ей пожениться. Ничего не ответив, Клара только прижалась лицом к его плечу.
– Надо еще раз разговор завести, – миновав цветочный рынок, Аарон повернул к синагоге:
– У нее есть справка, что ее муж считается умершим. Год прошел. Она замужем не была, по нашим законам. Девочки…, – он засунул руки в карманы пальто и улыбнулся, – хорошо, что сразу две девочки. Можно пожениться в консульстве, полететь в Амстердам, сесть на лайнер. То есть, я, конечно, в Европу вернусь. Я ее люблю, я не могу без нее, – понял Аарон:
– Папа обрадуется. Эстер нас приютит, в Амстердаме…, – вчера он забежал домой, после утренней службы, перекусить.
Ему надо было вернуться в синагогу, на послеполуденный урок, куда приходили, в основном, старики. Аарону еще в Берлине нравилось с ними заниматься. Они, не торопясь, пили чай с печеньем. Госпожа Эпштейнова пекла для кидуша. Пожилая женщина отмахивалась:
– Девчонок благодарите в школе. Мы на уроках все готовим.
Аарон, сидя на кухне, понял:
– У нее мать. Хотя госпожа Эпштейнова может никуда не поехать. В Праге могилы ее предков, муж похоронен. Может быть, Гитлер ограничится Судетами? – сбежав на пролет ниже, Аарон постучал в квартиру кантора.
Он долго ждал, пока дверь откроют. В шабат звонком пользоваться запрещалось. Лязгнул засов, в темной передней показалась всклокоченная, рыжая голова. Авраам широко зевнул. Рав Горовиц принюхался.
– Вы пили вчера, с Мишелем, – сказал он утвердительно.
Кузен запахнул халат:
– Дай папиросу. Хотя, черт, шабат…, – он выудил из кармана полупустую, разорванную пачку:
– Еще что-то осталось…. – Авраам прошлепал на кухню. Он жадно пил воду, из-под крана.
– Пили, – согласился он, появляясь на пороге:
– Мы взрослые люди, имеем право…., – Авраам пыхнул сигаретой: «Который час?»
– Почти два пополудни, – ядовито отозвался рав Горовиц.
– Мы в семь утра домой пришли…, – Авраам посмотрел в сторону спальни, – или в девять. В общем, счастливой субботы…,– он исчез за дверью. Аарон усмехнулся: «Ладно. И вправду, пусть отдохнут».
Он шел к синагоге, напоминая себе, что надо не тянуть и серьезно поговорить с Кларой: «Отправлю их в Амстердам, самолетом. Сходим в консульство, заключим брак. У Сабины документов нет…, – Аарон успокоил себя:
– Придумаем что-нибудь. Клара получит справку, что она опекун девочки. Им поставят визы. А что с остальными делать? – Аарон завернул за угол, на пустынную улицу. Рав Горовиц замер. У входа в синагогу стоял низкий, черный лимузин, с берлинскими номерами.
На кухне квартиры Майеровых было тепло, уютно шипел газ в горелках плиты. Клара резала лук, вытирая тыльной стороной ладони слезы. В приоткрытую дверь слышались, восторженные, детские голоса: «Томаш! Сюда, сюда! Смотри, мышка!».
Ссыпав лук в фаянсовую тарелку, женщина принялась за капусту:
– Я им сделала мышку…, – Клара взяла папиросу, – из картона, на веревочке. Надо для Томаша миску приспособить…, – госпожа Эпштейнова следила за куриным бульоном. На спинке стула, на развешанном кухонном полотенце, сохла домашняя лапша:
– Он мышку к вечеру разорвет, – усмехнулась мать, – впрочем, картона у тебя много. На второе котлеты пожаришь, и капусту потуши. Сейчас печенье сделаем…, – взяв со стола спички, она накрыла большой рукой пальцы дочери:
– Трое у тебя, и кот…, – госпожа Эпштейнова погладила женщину по голове, – вы с Людвигом хотели много детей…, – Клара всхлипнула: «Лук, мама».
– Лук, – согласилась мать, забрав папиросу. Пожилая женщина затянулась:
– Плакать не надо, дорогая моя. Когда, не о нас будь сказано, дитя умирает, слезы льют. Сейчас радоваться надо, – сняв лапшу, бросив ее в суп, госпожа Эпштейнова вытерла лицо дочери полотенцем. Клара смахнула муку с носа: «Только что мне делать, мама?».
